«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц

с односторонним движением проехал против движения – преследователи не отставали. Поскольку ничего тайного и противозаконного они не делали, решили, как и предполагалось, ехать в Калугу. Но на Киевском шоссе характер преследования изменился. Легковую машину сменили два тяжелых КАМ’аза, которые взяли «Жигуленок» в коробочку – один ехал впереди, другой – позади, и как Александр не старался вырваться – обогнать или отстать, – ему это не удавалось.

Километрах в тридцати от Малоярославца это по преимуществу гладкое шоссе поднималось на небольшую возвышенность с достаточно высокими, метров в пять-шесть, обрывистыми обочинами. И тут навстречу нашей машине из-за холма появился идущий навстречу еще один КАМ’аз, из-за которого выскочил «Жигуленок» и врезавшись в машину с Татьяной Георгиевной и Александром попытался сбить ее в кювет, что неизбежно кончилось бы их гибелью К счастью, Александр был профессионалом, вовремя заметил вылетающую им в бок машину и хотя и не смог избежать удара, но удержал машину от падения с обрыва. Минут через десять появилась милиция и единственная в Малоярославце машина «скорой помощи» (по-видимому, стояла наготове). У Александра было сотрясение, у Татьяны Георгиевны – ушиб головного мозга, от которого она полгода лечилась в институте нейрохирургии, и в двух местах была переломана правая рука. В результате осмотра милицией места происшествия и машины из нее не пропали ни деньги, ни бутылка коньяка и конфеты, которые везла Татьяна Георгиевна, но зато исчезли все документы, связанные с возможным моим иском к КГБ. Александр Морозов умер через четыре года от опухоли мозга, которая могла быть следствием полученной травмы. Честно говоря, с Сашей было очень трудно ездить. Он был из той категории гонщиков, которые уходят из автоспорта после полученных травм, когда страх становится слишком сильным, поэтому он всегда старался на шоссе ехать или за троллейбусом или за грузовиком, что получалось очень медленно, но у меня нет привычки делать замечание водителям и я с трудом это терпел. Во время следствия и суда над пытавшимся убить их водителем Александру почему-то задавали вопросы:

– А где Григорьянц берет деньги? – хотя меня не было в машине и в суде я не фигурировал. Вообще суд, хотя и состоялся, был мало результативен. Генри Резник – председатель Московской коллегии адвокатов, несмотря на мои просьбы, отказался представлять в суде интересы Татьяны Георгиевны – члена правления коллегии адвокатов (сама она все еще была в больнице), как впоследствии он отказался представлять и мои интересы, когда был убит мой сын. Зато Резник осторожно и среди ста других выступил на конференции о КГБ и успешно защищал по всем бессмысленным делам Леру Новодворскую, все это широко освещалось в прессе, создавая ему репутацию истинного борца за демократию и правопорядок. То, как записные русские демократы нутром почувствовали опасность нового времени, тоже было его характерной чертой. О попытке убийства одного из известнейших русских адвокатов, что тогда было впервые, не написал и слова не сказал никто, кроме «Ежедневной гласности», чей голос в это время был уже почти не слышен.

Через два месяца, 19–21 февраля девяносто третьего года мы провели первую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Но прежде чем писать об этом – одном из важнейших дел в моей жизни, мне хочется чуть побольше рассказать о Татьяне Георгиевне – не просто адвокате и моем и «Гласности», но одном из самых близких, любимых, ценимых, внутренне очень важных для меня людей, чья неизменная готовность, стремление помочь (притом безвозмездно; впрочем, тогда никто из крупных юристов, следуя традиции диссидентских времен, не брал никаких гонораров у «Гласности» – ни Александр Ларин, ни отец и сын Рахмиловичи, ни Юрий Стецовский, ни многие другие знаменитые и замечательные юристы) было бесспорным индикатором того, что все что мы делаем – делаем не зря и делаем правильно.

О Татьяне Георгиевне я еще должен буду написать и вспоминая о поездке в Стокгольм с подброшенным таможенниками патроном и о краже у Кузнецовых драгоценностей князей Оболенских и милицейских грабежах коллекционеров. Впрочем, в желании рассказать о Татьяне Георгиевне, в непреходящей с ней памяти я совсем не одинок, так она была необычайна и как человек и как юрист. Первое, что вспоминает каждый, кроме ее удивительной доброты, была ошеломляющая красота, почти неизменная в течение жизни и принесшая ей, конечно, наряду с большими преимуществами и немало серьезных проблем. Александр Михайлович Ларин, учившийся с Татьяной Георгиевной в одной группе рассказывал, что когда надо было сдавать экзамены, если экзаменатором был мужчина, первой просили идти Татьяну Георгиевну – экзаменатор терял всякую способность соображать и после Кузнецовой сдавать уже было легко. Вышла замуж она за самого преуспевающего, по советским понятиям, студента, который стал со временем членом Верховного суда СССР. Дача у них была в Балашихе рядом с дачей генерала НКВД Эйтингона, большая квартира в Козихинском переулке, но частью советского правящего клана Татьяна Георгиевна не стала по причине брезгливости и потому, что примером для подражания для нее всегда была Софья Васильевна Каллистратова, любимой соседкой – мать Натальи Дмитриевны Светловой, будущей жены Солженицына, друзьями – все те юристы, которые стали опорой демократического движения в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Главное же Татьяна Георгиевна была так же добра, как и поразительно хороша собой. Не могу забыть историю, которая разворачивалась буквально у меня на глазах. Подзащитным был молодой человек, почти мальчик, которого соседи – муж и жена, врачи, уволенные из больниц, – приучили к наркотикам, чтобы использовать в качестве личного шофера на машине его родителей. Не только родители, обратившиеся к Татьяне Георгиевне, но и сам юноша делал все, чтобы вырваться из наркотической зависимости, четыре раза по собственной инициативе обращался за лечением, но потом его опять зазывали к себе соседи… Они были крупными распространителями наркотиков и свой бесплатный водитель, на которого можно будет в случае чего все и свалить, был им очень удобен. Но кончилось тем, что мальчик, которого они снова заманили к себе в квартиру, в отчаянии и чувствуя, что погибает, схватил в кухне нож, убил обоих, нанеся множество ударов, и выбросился из окна с четвертого этажа. Повредил позвоночник и лежал в тюремной больнице полупарализованный, неспособный даже повернуться. Все было вполне очевидно: убийство в состоянии аффекта, кем были убитые, сомнения не вызывало – в отношении них уже возбуждалось дело о распространении наркотиков, но было оно кем-то прекращено. В рассказе юноши ничто сомнения не вызывало. Тем не менее приговор, вынесенный изувеченному мальчику, был чудовищным – двадцать два года лагеря за преднамеренное убийство. В институте Сербского, несмотря